В 1854 году в лежащем на правом высоком берегу Иртыша – широкой рыбной реки, тогда еще не видавшей ни пароходов, ни барок, в городе Семипалатинске (с 2007 года г. Семей), во вросшей в землю, скривившейся на один бок бревенчатой избе поселился Федор Михайлович Достоевский. Освобожденный с каторги поручик инженерных войск Русской императорской армии в отставке, начинающий писатель, обвиненный в 1849 году в сотрудничестве с тайным обществом петрашевцев, был переведен сюда солдатом без выслуги лет. Здесь, в «чрезвычайно низкой» комнате, меблированной кроватью, столиком и дощатым ящиком вместо комода, выдающийся русский мыслитель-гуманист, 200-летие которого в этом году отмечает весь мир, сформулирует свой знаменитый тезис: «Русский не только европеец, но и азиат» и задаст координаты будущей философии евразийства.
Федор Михайлович Достоевский родился в Москве 30 октября 1821 года в семье участника Отечественной войны, главного врача московской Мариинской больницы для бедных Михаила Андреевича Достоевского и происходившей из купеческого рода Марии Федоровны Нечаевой. Замкнутый мирок семьи с однообразным уставом жизни, парк больницы за решеткой сада, в котором прогуливаются больные в колпаках и халатах, сказки мамки Лукерьи о Жар-птице и Иване-царевиче, по воскресеньям выстаивание обедни, а по вечерам семейное чтение – таковым было детство Достоевского.
Неотъемлемой частью его домашнего воспитания являлось религиозное просвещение. Ежегодное паломничество с отцом в Троице-Сергиевскую лавру, изучение азбуки по «Священной истории Ветхого и Нового Завета» с картинками и лекции учителя-дьякона, прекрасно рассказывавшего «из Писания», заложили в русском классике фундамент православной веры, который хоть и пошатнулся во времена увлечения им идеями утопического социализма, однако стал для него спасательным кругом в годы каторги и источником пронизавшей все его последующее творчество философии всечеловеческой любви, лишенной национальных предрассудков.
Решающую роль в духовной биографии Достоевского сыграл случай, произошедший с ним в 1849 году в Тобольске, по дороге в омский острог: жены живших там на поселении декабристов «умолили» тайного свидания с петрашевцами на квартире смотрителя пересыльной тюрьмы, благословили их в новый путь, перекрестили и каждому вручили Евангелие – единственную книгу, разрешенную в остроге. В числе конвоируемых был Федор Михайлович. «Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге, – вспоминал он. – Я читал ее иногда и читал другим. По ней выучил читать одного каторжного».
«Вечная книга», испещренная многочисленными и еще недостаточно изученными пометами Достоевского, в дальнейшем сопровождала его всю жизнь, и столько же он раскаивался за время неверия. «Я скажу Вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки, – писал он в одном из своих писем Н.Д. Фонвизиной. – Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. <…> Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».
Пережив страшные минуты прощания с жизнью перед расстрелом, замененным каторгой, и четыре года омской тюрьмы, задержавшись на месяц в Омске, в марте 1854 года Достоевский прибыл по этапу на бессрочную солдатскую службу в Сибирский линейный батальон № 7 Семипалатинска, встретившего его «сыпучими песками, поросшими колючками», «картами, попойками, сплетнями и своими торговыми делами». «Полу-город, полу-деревня, – писал о городе Семи Палат русский дипломат, камергер Александр Егорович Врангель, назначенный в тот год на должность стряпчего казенных и уголовных дел Семипалатинской области. – За два года моего пребывания туда не заглянул ни один проезжий музыкант, да и фортепиано было одно в городе, как редкость. <…> О книжном магазине и говорить нечего».
Поэтому уже во втором своем письме из Семипалатинска брату Михаилу Достоевский, пять лет не имевший возможности читать, писал: «А теперь попрошу у тебя книг. Пришли мне, брат. Журналов не надо; а пришли мне европейских историков, экономистов, святых отцов, по возможности всех древних (Геродота, Фукидита, Тацита, Плиния, Флавия, Плутарха и Диодора и т. д. Они все переведены по-французски). Наконец, Коран и немецкий лексикон. Конечно, не все вдруг, а что только можешь. Пришли мне тоже физику Писарева и какую-нибудь физиологию (хоть на французском, если на русском дорого). Издания выбирай дешевейшие и компактные. Не все вдруг, помаленьку. Я и за малое поклонюсь тебе. Пойми, как нужна мне эта духовная пища!»
Несмотря на проблемы со здоровьем и тяготы строевой службы в Семипалатинске, Достоевский с воодушевлением, хотя и без права публиковаться, возвращается к литературному труду, посвящая ему долгие степные ночи. Этот факт косвенно упоминается в мемуарах А.Е. Врангеля о Достоевском. «Вся комната его была закопчена и так темна, – писал он, – что вечером с сальною свечою, – стеариновые тогда были большою роскошью, а освещения керосином еще не существовало, я еле-еле мог читать. Как при таком освещении Ф.М. писал ночи напролет, – решительно не понимаю».
Вдохновением Достоевскому служили письма от родных, «вынесенные из каторги народные типы, характеры» и «лучшие люди» – те, без которых, по его словам, «не живет и не стоит никакое общество и никакая нация». Одной из таких личностей писатель по праву считал своего преданного друга Чокана Валиханова – внука последнего хана Средней орды Аблая, воспитанника Омского кадетского корпуса, адъютанта генерал-губернатора Г.Г. Гасфорта, управлявшего тогда Западной Сибирью и северо-восточными районами Казахстана.
Знакомство опального писателя и русского офицера казахского происхождения произошло в Омске в 1854 году в доме военного инженера, участника Среднеазиатских походов генерала Ивана Константиновича Иванова и его супруги – дочери декабриста И.А. Анненкова Ольги Ивановны Анненковой, принимавшей деятельное участие в судьбе политических ссыльных. Первому на тот момент исполнилось 32, второму шел 19 год. Творец, чья «муза любит людей на чердаках и в подвалах и говорит о них обитателям раззолоченных палат», вызвала необычайный интерес у мечтавшего посвятить себя «[работе на] пользу соотечественников, защите их от чиновников и деспотизма богатых киргизов[1]» Валиханова. Достоевский, в свою очередь, увидел в молодом «по-русски просвещенном» казахе, великолепно знавшем историю и культуру своего народа, другой, до сих пор неведомый ему мир, заставивший его задуматься о русскости и векторах развития России и искренне восторгаться самобытностью азиатских культур.
Валиханов и Достоевский
По свидетельствам А.Е. Врангеля, за те немногие дни знакомства Валиханов и Достоевский успели по-настоящему сдружиться, понять и полюбить друг друга, поговорить о многом, обменяться мнениями по актуальным проблемам современности. «Не великая ли цель, не святое ли это дело быть чуть ли не первым из своих, который растолковал в России, что такое степь, ее значение и Ваш народ относительно России, – восхищался Достоевский Валихановым, – и в то же время служить своей Родине просвещенным ходатаем за нее у русских».
Их вторая встреча произойдет в Семипалатинске в апреле 1856 года, накануне отправки Валиханова в крупную военно-научную экспедицию под руководством полковника М.М. Хоментовского на Иссык-Куль, из которой начинающий казахский исследователь привезет первую запись фрагмента из эпоса «Манас» – «Поминки по Кекетаю». Третий раз им доведется встретиться в ноябре того же года по возвращении Валиханова из поездки с важной дипломатической миссией в китайский город Кульджу.
В первом же после этой встречи письме от 5 декабря 1856 года Валиханов, выразив теплое искреннее отношение к Достоевскому, напишет: «Омск так противен со своими сплетнями и вечными интригами, что я не на шутку думаю его оставить. Как Вы думаете об этом? Посоветуйте, Федор Михайлович, как это устроить лучше».
Ответ Достоевского оказавшемуся на распутье другу не заставил себя долго ждать и не только изменил судьбу 20-летнего юноши, но и услужил востоковедческой науке. «Вы спрашиваете совета: как поступить Вам с Вашей службой и вообще с обстоятельствами? По-моему, вот что: не бросайте заниматься. У Вас есть много материалов: напишите статью о степи. Ее напечатают (помните, мы об этом говорили). Всего лучше, если бы Вам удалось написать нечто вроде своих записок о степном быте, о Вашей жизни там и т. д. Это была бы новость, которая заинтересовала бы всех. Так было бы ново, а Вы, конечно, знали бы, что писать (например, вроде Джона Теннера в переводе Пушкина, если помните)».
Следуя этому совету, Валиханов делится своими дневниковыми заметками с путешественником П.П. Семеновым-Тян-Шанским, который, ознакомившись с ними, рекомендует в 1857 году одаренного молодого ученого с писательским талантом в действительные члены Русского географического общества, представив на заседании его работу «Киргизское родословное», написанную в 1856–1857 годах. Спустя три года, 4 мая 1860 года, Достоевский будет слушать лекции Валиханова в Русском географическом обществе, а мир зачитываться сочинениями совсем еще юного потомка Чингисхана, который войдет в русскую историю как один из первых в восточном регионе ученых, чьи труды, составившие пять томов сочинений, еще при жизни автора стали печататься на русском языке.
Сколь огромным было влияние русского классика на судьбу Валиханова, столь же значительным оказалось воздействие на формирование евразийского мировоззрения Достоевского его казахского друга, своим примером убедившего русского классика в равенстве наций и рас. Зародившиеся в семипалатинский период идеи Достоевского об исторически предрешенном единстве двух цивилизаций – русской и азиатской, за которые его впоследствии назовут предвестником евразийского движения, найдут наиболее яркое и последовательное воплощение в «Дневнике писателя», в котором, по мнению профессора В.В. Борисовой, «формула “русского европеизма” (“русской Европы”) расширится, по сути, до евразийской: “Россия не в одной только Европе, но и в Азии...”». Преодолевая европоцентристский взгляд на Россию и Азию, Достоевский разрушит отождествление «азиатского» с варварским, найдет в многоцветье русской и азиатских культур общее и призовет своих современников выработать другой «принцип, новый принцип, новый взгляд на дело...».
«…В Азии, может быть, еще больше наших надежд, чем в Европе, – напишет он в 1881 году в честь взятия генералом Скобелевым Гоек-Тепе. – Мало того: в грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход! Я предчувствую негодование, с которым прочтут иные это ретроградное предположение мое (а оно для меня аксиома). Да, если есть один из важнейших корней, который надо бы у нас оздоровить, так это именно взгляд наш на Азию. Надо прогнать лакейскую боязнь, что нас назовут в Европе азиатскими варварами и скажут про нас, что мы азиаты еще более чем европейцы. Этот стыд, что нас Европа сочтет азиатами, преследует нас уж чуть не два века. <…> Этот ошибочный стыд наш, этот ошибочный наш взгляд на себя единственно как только на европейцев, а не азиатов (каковыми мы никогда не переставали пребывать), – этот стыд и этот ошибочный взгляд дорого, очень дорого стоили нам в эти два века, и мы поплатились за него и утратою духовной самостоятельности нашей, и неудачной европейской политикой нашей, и, наконец, деньгами, деньгами, которых бог знает сколько ушло у нас на то, чтобы доказать Европе, что мы только европейцы, а не азиаты».
Призывая своих современников и потомков не стесняться своей евразийской природы и двигаться навстречу Азии, Достоевский перекликался с Валихановым, вспоминая о котором, писал в 1881 году: «Мы первые объявим миру, что не чрез подавление личностей иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а, напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними, восполняясь одна другою, прививая к себе их органические особенности и уделяя им и от себя ветви для прививки, сообщаясь с ними душой и духом, учась у них и уча их…»
Читая эти строки, понимаешь, что юбилей выдающегося русского мыслителя-гуманиста Федора Михайловича Достоевского – не только хороший повод взять в руки книгу и вновь погрузиться в непростой мир его художественных произведений. Время задуматься о том, как много скреп нас, евразийцев, объединяет.
Читайте нас в: Яндекс.Дзен и Telegram
[1] В XIX в. киргизами называли современных нам казахов
